изборождено морщинами страданий, и выглядел он, если так можно выразиться, не по годам зрело. Всё это от несправедливости, которую он уже давно и молча сносил.
Для человека вроде него, человека, которого никто не любит, осталась, собственно говоря, только одна дорога – в преступный мир. Точно, он станет гангстером. Например, в Чикаго или в Гонконге. Газеты всего мира изо дня в день трубили бы о его последних злодеяниях: «Ограбление банка!», «Разбойное нападение!», «Кровавая бойня!». Он держал бы в страхе целые города, и полиция бессильно опустила бы руки. Но рано или поздно его конечно же ждёт ужасный конец, справедливое возмездие. Правда, из фильмов известно, что кончина преступника, к сожалению, не оправдывает его преступление, но, уже истекая кровью, он успел бы шепнуть комиссару полиции: «Передайте моим престарелым родителям весточку от меня. Они одни виноваты в том, что я стал таким, и скажите им, что я их прощаю…» После этого его бледные уста сомкнулись бы навсегда. И он бы уже никому на свете не мешал.
Герман прогнал навернувшуюся было слезу и глубоко вздохнул. Нижняя губа у него тихонько подрагивала, но усилием воли он придал своему лицу непроницаемое выражение, какое и подобает иметь человеку волевому и суровому.
А может быть, он запишется в Иностранный легион, чтобы сражаться и погибнуть под чужим именем – вся грудь в орденах, почёт и уважение среди боевых товарищей, слава в веках, – как этот, как-бишь-его-там-звали, в последнем телесериале.
Только вот родители ничего бы не узнали, потому что для всех так и осталось бы тайной, кем он был на самом деле. Правда, Герман был не совсем уверен, принимают ли в Иностранный легион восьмилетних мальчишек. Скорее всего, нет. Но о том, чтобы ждать долгие годы, не могло быть и речи. Выходит, лучше Чикаго или Гонконг. Вопрос только в том, как туда попасть? Проще всего, вероятно, было бы угнать самолёт. Отец сам, помнится, недавно говорил, что это вообще плёвое дело, когда вооружённый пистолетом человек уже проник в пассажирский салон, а самолёт находится в воздухе. Тогда пилотам ничего не остаётся, как подчиниться любому приказу.
«Ну хорошо, – сказал себе Герман, – предположим, захватив самолёт, я добрался-таки до Чикаго или Гонконга – что дальше?»
Там ведь тоже почти наверняка повсюду школы, в которые надо ходить. На свете, к сожалению, уже всё не так, как в прежние времена. Когда ещё оставались неисследованные и, главное, не захваченные учителями земли. Поэтому он с тем же успехом может оставаться дома. А кроме того, можно даже не сомневаться, что едва только он прибудет в Чикаго или Гонконг, как там начнётся дождь. Ясное дело, польёт дождь. Всю его жизнь, похоже, будет вечно идти дождь.
Весь мир ополчился против него. И потому не вызывал у него ничего, кроме сожаления. Герману такой мир не нравился, а тот ни в грош не ставил Германа. Но, как назло, никакого другого мира не было.
Внезапно Герман очнулся от своих мыслей, поскольку стрелки над магазином швейцарских часов, что на углу, красноречиво показывали, что он снова уже на десять минут опаздывал. Теперь ему действительно надо было изо всех сил торопиться, если он хотел избежать обычного нагоняя госпожи Вёсерле.
«Головомойка, – думал Герман, мчась во весь опор, – мне в любом случае обеспечена, за опоздание или за что-то другое». На большинство вещей в мире люди смотрят по-разному, но в одном все, по-видимому, сходятся, а именно в том, что Герман ни в коем случае не должен оставаться таким, какой он есть. Кто-нибудь постоянно пытался перекраивать его на свой лад, изменять или исправлять. Одни порицаниями и наказаниями, другие лаской и увещеваниями. Среди учителей была даже парочка хитрецов – господин Рёр, например, или госпожа Книч, – которые всячески старались внушить ему, что они-де его друзья. Они, видимо, полагали, что Герман не замечает, как они пытаются обвести его вокруг пальца. Но Герман замечал это и нарочно не делал им одолжения. Он не хотел быть паинькой и славным мальчиком, он – это он, и прочему человечеству оставалось только смириться. Если в мире не нашлось никого, кто мог бы оценить его блестящие способности, то ему не было никакого дела до такого мира!
Блестящие способности? Какие, например?
«Ну, скажем…» Но именно в этот момент он ничего не мог вспомнить, хотя талантов у него было множество.
Главным образом он умел многое из того, что другие люди называли обычным ребячеством. Он умел пронзительно свистеть в два пальца; умел исполнять сальто; умел корчить уморительные рожицы; умел ездить на велосипеде, не держась за руль; он умел делать кое-какие фокусы с пробками и монетами; умел… Короче, он много чего умел из того, о чём большинство его школьных товарищей даже представления не имели. Да они никогда уже об этом и не узнают. Этот нелепый детсад больше его не интересовал. Он его давным-давно перерос. И отныне он пойдёт своей собственной, тайной дорогой, одинокий и недосягаемый для всех.
Герман ускорил шаг – самую малость, но вполне достаточно для того, чтобы потом не кривя душой утверждать, будто торопился изо всех сил.
Тут он услышал вой сирены.
Мальчик тотчас замедлил шаг. Мимо пронеслась пожарная машина, сразу за ней ещё одна и потом третья. Герман остановился и с надеждой посмотрел вслед удалявшемуся кортежу.
А вдруг загорелась школа?! Машины, без сомнения, ехали в том направлении. Вполне могло статься, что привратник, господин Кнёлингер, проживавший в каморке при школе, заснул с непогашенной папиросой. Папироса скатилась в щель дивана, и диван начал тлеть… Или, возможно, крыса прогрызла электрический кабель, произошло короткое замыкание, и от искры взорвался газовый баллон… Или дала течь канистра с бензином, или пришла в негодность газопроводная труба, или госпожа привратница, уходя из дому, позабыла выключить утюг…
Такие происшествия случаются в городе каждый день. Неужели что-нибудь
